П-п-почему они там счастливы, а я – нет? Зачем он с ней? Почему во-о-обще – она? Чем я ху-у-уже? Почему я должна м-м-молчать? Не хочу б-б-быть хорошей! Я хочу, чтобы они расстались!

Ей видится спальня, где он нежно гладит Ириску по волосам и целует в желобок на изящной шее. Из коридора доносится музыка, всё громче и громче, и Соня безошибочно узнаёт её – это звенящие колокольчики, шелест трещоток… в конце ещё будет скрипка, и клавишные, и рокочущий гонг!

– Боже! Выключите хотя бы это! – она затыкает уши ладонями и охает, как от удара под дых.

Боль врывается в тело нестерпимым потоком, и она, ощутив мучительное проникновение, сжимается, словно озлобленный незапланированным зачатием и отторжением зародыш. Скрежещет зубами.

– Расслабь челяк, – слышится голос Глор. – На стоматолога денег нет!

Глор. Вот кто разрешает ей быть и проявляться любой.

– Ты права… Как обычно, права.

«Вдо-о-ох! Расслабить плечи и отпустить себя в боль! Научиться принимать её – да и любую эмоцию – сразу, расслабленно».

Боль проходит насквозь за секунды, и пелена ярости постепенно спадает, добавляя ясности и спокойствия.

– Я была счастлива. А теперь? – устало жалуется Соня.

– А теперь перестань следить за чужими жизнями, – отвечает Глор. – У тебя ещё есть своя собственная. Намерение – самая мощная сила во Вселенной, и…

– Я умру в одиночестве… Какой ужас, – Соня смотрит прямо перед собой. – Я проблемна. Муха в супе, камень в ботинке, шило в мешке…

– Шило в жопе ты, вот ты кто. Ну хватит, – Глория останавливает её, приложив к губам лапу, едко пахнущую мочой. – Я люблю тебя. Вот именно такую люблю. Всякую. Шизанутую вообще обожаю – это весело! Я горжусь тобой, детка!

– Ты что, лапы после туалета не моешь? – морщится Соня, брезгливо отплёвываясь.

Глория, пафосно помахивая кисточкой на хвосте, продолжает, – даже дыхание не сбилось:

– Солнышко… Сейчас кажется, что весь мир ополчился против тебя, но это не так. Данный чувак – всего лишь один из тех, кто учит других через боль. Вселенная дала его ровно по твоему запросу. Видишь: Она слышит. Научись говорить яснее – именно это Она и даст. Да-а-аст, даст! Ты – любимый Её ребёнок. Ну… – Глория прихорашивается, приглаживая тыльной стороной лапы усы и меняя интонацию на контральто: – После меня, разумеется…

Дверь распахивается, и в комнату под грохот трещоток вламываются грязные свиньи. Следом, двигая бёдрами, заплывают цыганки, и за ними с оглушительным шорохом влетает голубиная стая. Шумная толпа в этот раз идёт по прямой, растворяясь в воздухе у открытого настежь окна, – не проходит и трёх секунд. Лишь одна цыганка, идущая в конце – старая, сгорбленная, – уходить не спешит, а поворачивается к полке на стене, встаёт на цыпочки и высматривает, что бы такого свистнуть. Соня бросается к подоконнику, хватает вазу и швыряет её в цыганку, – та шустро тает, а ваза врезается в стену и разлетается вдребезги.

Внизу отменно матерится сосед.

Глава 37

Прости. Мне придётся убить тебя (Группа «Мы», «Возможно»).

Утро. Тонкие лучики света пропитывают занавеску, – они Соню и будят. Жмурясь, она доползает до стола и сыпет в стакан с мутной водой дешёвый кофе, – тот плавает островком, нехотя растворяется, тонет. Крупинки, попавшие с пенкой, горчат на языке, а сам напиток пахнет хлоркой и сигаретными бычками. Память терзают обрывки воспоминаний.

– Робуста или арабика, леди? – мужчина держит в руках две одинаковые пачки с непонятными иероглифами на упаковке.

– Это кофе? – растерянно спрашивает Соня.

– Да. Элитный китайский кофе. Выбирайте. Есть ещё эфиопский Ненсебо и колумбийский Уила59, – он бросает взгляд в шкаф, пропахший насыщенным ароматом до последнего винтика. – Что Вам? Какой из них?

Соня неуверенно молчит.

– Отвечайте же! – раздражённо вскрикивает он.

Она вздрагивает:

– А какое лучше?

– «Какое»…

Он швыряет одну из пачек в шкаф и открывает края другой, – зёрна сыплются на глухую чугунную сковороду, точно град. Долго и молча обжаривает. Они становятся маслянистыми, угольно-чёрными, трескаются, и по кухне разливается запах дыма и карамели. Затем в ход идёт антикварная кофемолка с несуразно длинной, точно у патефона рукояткой, и под трескучий хруст перетираемые зёрна начинают источать оглушительный дух шоколада и свежего табака. В глиняной турке – «джезве» – свершается чудо: пышная шапка пены медленно пухнет, а затем бурлит и шевелится, будто живая, даже после снятия с огня. Наконец, кофе бездонного карего цвета переливается струйкой в отполированные пиалки, – и раз, и два.

«Ровно так же темнели его глаза, когда он брал меня возле зеркала. Тогда казалось, что и кожа, и выдыхаемый им воздух источают терпкий аромат Робусты. И кофе, и зеркало, – всё напоминает о нём. Куда ни ткнись – кругом он».

– Это была Арабика, детка, – замечает Глор.

Соня всхлипывает:

– Интересно, они с Ириской тоже? У зеркала? Тоже заказывают пиццу на дом? – и, особенно выделяя: – Пиццу… ранч?

Под сочное «ранч» в комнату со звоном колокольчиков, свиньями и голубями врывается куча цыган. Соня ставит стакан на стол, – так резко, что кофе выплёскивается, – двигает шторы, распахивает настежь окно, и процессия растворяется в потоке хлынувшего снаружи воздуха. В наступившей тишине под потолком поскрипывает лампочка, потревоженная суетливыми птицами – болтается на пожелтевшем от времени проводе. Ветер дует холодом на занавески, раздувая их парусами.

Соня истово захлопывает окна, ныряет в старый шкаф и вытаскивает оттуда тяжеленный топор с рассохшейся рукоятью. Тепло одевшись, с пакетом, набитым памятными вещами она выходит из комнаты как раз тогда, когда пьяная Зойка заносит кулак, чтобы постучаться:

– Сонь! – и она рыгает запахом перегара с лавровым листом. – Дай до получки, а?

Соня закрывает дверь на ключ, поворачивается к ней и с каменным лицом поднимает топор на уровень глаз, на что Зойка машет руками, вприсядку ползёт по стенке и утыкается плечом в косяк.

Когда Соня уходит, она похабно ругается и харкает на её дверь, – вязкая слюна повисает зелёной соплёй.

Прилично подкопанный, заброшенный глиняный карьер находится на берегу зимующей реки, в часе ходьбы от общаги. Прямо над ним, среди продуваемых ветром голых деревьев Соня и находит пустое, подходящее для захоронения место.

Она кидает пакет, опускается на колени и сгребает в сторону снег. Неуклюже тюкает топором о землю. Та отвечает каменным звоном – промёрзла насквозь. Ещё пара попыток – с должным усердием, – но на поверхности образуются лишь незначительные короткие ранки.

Соня стаскивает и заторможено пихает в карман варежки, попадая не с первого раза. Поухватистее берёт топор. И затем неистово колотит им об землю, сопровождая удары криками:

– С хера ли я должна быть доброй? Пошёл вон, сука! Вместе с конём своим злоебучим! Не приближайся! Чмо ты, вот ты кто! Жалкая, трусливая тряпка! Трахай, кого хочешь! Ненавижу! – и, глухо рыча из самых недр: – Уходи… не то я сожру тебя заживо! – и тоскливым шёпотом: – Сука… – и в полный голос: – Су-у-ука-а-а!

Пространство тревожно дрожит, и с веток, искрясь, осыпается иней. Яма углубляется: вот уже угадывается овал, летят во все стороны куски окаменевшей глины. Соня, словно неистовый дровосек, лупит дальше, выхрипывая и ломая слова на вдохе.

– Никакая она не бывшая! Боже… Это я между ними встряла.

Она откидывает с потного лба прилипшую прядь волос и руками выгребает к себе земляные комки:

– Цветок ещё этот сраный, – и, снова дичая: – Я столько отдала тебе! Времени! Оно моё! Отдай моё время, тварь! – она хватает топор, но тут же безвольно роняет его и утыкается лицом в грязную от земли ладонь: – Я думала, ты Бог, а это мне показалось…

Топор снова идёт в дело. От сурового тюка по дну ямы пробегает глубокая трещина. Комки становятся податливыми, мелко крошатся. Привлечённый человеком, прилетает и садится неподалёку пузатый голубь. Соня швыряет в него песком:

– Пшёл вон!

Ошарашенный голубь вспархивает, улетает.

Она колотит по яме дальше, сидя на пятках: отколупывает куски побольше, достаёт их со дна рукой, складывает с краю. Плачет:

– Он достоин мучений. И уроков. И ударов – таких, чтобы голову от земли оторвать не мог! – в глубине рождается